• Ева Томпсон Трубадуры Империи
• Ева Томпсон Трубадуры Империи Скачать

Янов, Олександр, 201. «Volkischer Beobachter», 266, 280, 309п. Вихідні Дані Ева М. Трубадури імперії. Російська література і колоніалізм Переклала з англійської Марія Корчинська Ewa M. Томпсон, Ева М. Трубадури імперії: Російська література і колоніалізм. May 19, 2011 - Трубадуры империи. ( ) А потом окончательно выбросить из головы эти глупости.

Лев Толстой как зеркало. (нужное вписать) Лев Толстой как зеркало. (нужное вписать) В 1908 году, в дни 80-летнего юбилея Л. Толстого, в газете «Пролетарий» появилась знаменитая (вернее, впоследствии ставшая таковой) ленинская статья.

Поименовав юбиляра «зеркалом русской революции», автор связал творчество своего великого современника с заблуждениями и чаяниями патриархального российского крестьянства. Метафора оказалась довольно эффектной: со временем она стала почитаться даже «единственно верной».

Вряд ли, однако, сам метафорист подозревал, что почти век спустя его находка – впрочем, без указания источника – будет усовершенствована той самой буржуазной наукой, которую он так беспощадно обличал. ИМПЕРСКИЕ ЗАБАВЫ Сравнительно недавно, на рубеже тысячелетий, в США вышла книга профессора славистики университета Райса Эвы Маевски Томпсон «Имперские знания: русская литература и колониализм».

Книга произвела некоторую сенсацию среди американских славистов и удостоилась высоких похвал. Идея книги проста: великая русская словесность XIX столетия была вызвана к жизни не чем иным, как потребностями российского колониализма, и, в свою очередь, усердно обслуживала его хищные нужды. Мы не касаемся здесь того, как этот взгляд проецируется на творчество Пушкина, Лермонтова и других русских писателей (подобный анализ проделан К.Ю.

Резниковым., которому выражаем искреннюю признательность за предоставление русского перевода книги Томпсон). Нас в данном случае интересует исключительно Лев Толстой. Не будем спорить с американской (польского происхождения) исследовательницей: рост могущества Российской империи действительно повёл к расцвету изящных искусств, в первую очередь литературы. Заметим, однако, что этот расцвет был связан не столько с экстенсивным расширением имперского пространства, сколько с мощным пробуждением национального духа, вызванным Отечественной войной 1812 года.

Речь тогда шла отнюдь не о территориальных приобретениях, а о сохранении страны как таковой, её государственной и культурной независимости. Конечно, можно бы согласиться с мнением Смердякова в «Братьях Карамазовых», что успех наполеоновского нашествия благодетельно сказался бы на судьбах России – «умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе», – но как тогда согласовать эту утешительную гипотезу с колониалистскими устремлениями России? Положим, главное сочинение Толстого «претворило имперскую мощь в образы, оказавшие решающее влияние на русское самосознание».

Но вряд ли при этом та же Наташа Ростова сильно споспешествовала торжеству российского колониализма. И если «русская культурная память изобилует монументами воинов, сражавшихся во славу России, а надписи на постаментах им преподнесли писатели», то эти монументы, во всяком случае, имеют мало общего с Вандомской колонной. Начиная со «Слова о полку Игореве» и заканчивая, скажем, поэзией и прозой «военного поколения» (XX век), доминантной идеей русской литературы оставалась идея защиты, а не нападения.

Даже наиболее уязвимый с этой точки зрения «кавказский вектор» редко сопрягался русскими классиками с мотивами государственной корысти (в какой-то мере действительно имевшими место), а трактовался как сугубо практическая необходимость – охранения подвергавшихся постоянной (в первую очередь турецкой) угрозе южных границ. Борьба со Степью, сменившаяся на Юге борьбой с «немирными» горцами, была частью единого военно-исторического процесса. «Покоренье Крыма» неизбежно должно было поставить вопрос об «усмирении Кавказа», находившегося в орбите влияния Османской империи.

Начиная с южных поэм Пушкина и повестей Бестужева события, совершавшиеся на границах русского этноса, получали художественную расшифровку в категориях романтического сознания – с непременным использованием местной экзотики. «Путешествие в Арзрум», «Герой нашего времени» и особенно толстовские «Казаки», «Рубка леса», «Набег» в значительной мере деромантизировали восприятие новообретённого Юга и сделали его зоной художественного эксперимента. Экстремальные обстоятельства кавказских войн стали для русской литературы неким художественным полем, где разрешались вынесенные за границы традиционного российского быта психологические коллизии.

Ева Томпсон Трубадуры Империи

При этом «инородцы» отнюдь не отторгались от общероссийского древа. Для «поэта империи свободы» далёкий «друг степей калмык» представлялся таким же законным наследником общерусской культуры, как и «гордый внук славян». Тренинги для продавцов одежды. Но вернёмся к «Войне и миру». Томпсон полагает, что роман «был написан и опубликован в наиболее оптимистические годы Российской империи», когда она полностью овладела Кавказом и готовилась «аннексировать» Среднюю Азию.

Восстание в Польше было подавлено, поражение в Крымской войне забыто. «Общественный запрос на литературу, отражающую эту победоносную реальность, был силён. В период правления Александра II (1855–1881) русская элита была готова к литературным произведениям, представляющим уверенную в себе, европеизированную и чётко выражающую мысли Россию, Россию с серьёзными целями, но говорящую спокойно Как мог сказать Энтони Смит (автор известной книги «Национализм и модернизм». – И.В.), «условия были благоприятны для утверждения self-image, национального “образа себя”».

Между тем запрос на литературу, отражающую, если воспользоваться словами Томпсон, «эту победоносную реальность», был ощутим едва ли не с 1812 года. «История государства Российского», «Борис Годунов» (демонстрирующий всю гибельность государственной смуты), «Полтава», исторические романы Загоскина, Лажечникова и т.д. Были художественным ответом на этот вызов национального чувства. Что касается Толстого, он создавал свои «Севастопольские рассказы» вовсе не в контексте «победоносной реальности». И вряд ли этот человеческий и художественный опыт был им забыт, когда он вернулся фактически к той же теме, воплощаемой в грандиозных эпических формах. И если, положим, «Война и мир» – это «имперская эпопея», то возникает вопрос о природе этой «имперскости», которая в соответствии с поставленной сверхзадачей наделяется американской русисткой исключительно отрицательными коннотациями.

Тем более удивительно (правда, это уже другой вопрос), почему создатель эпопеи стал с течением времени колебать основы империи – причём с такой силой, какая и не снилась самым ожесточённым её врагам. АБСТРАКЦИЯ, ИЗВЕСТНАЯ КАК РОССИЯ Томпсон пишет об авторе «Войны и мира»: «Он помог переформулировать основополагающий политический миф империи, вызвал образ имперского успеха и сделал риторическое сопротивление империи внутри границ русского культурного дискурса трудным, если не невозможным. Роман создал образ России как страны настолько доброжелательной, настолько свободной от серьёзных злодеяний и населённой замечательными гражданами, действующими в «реальной» истории, что отныне становится почти немыслимо подвергнуть её фундаментальной критике. Поставить под вопрос основы империализма, на котором зиждется «Война и мир», значило бы выйти за границы приемлемого дискурса. Можно не соглашаться и даже выступать против имперской формы правления, но поставить под угрозу мифическую абстракцию, известную как Россия или Российская империя, так красноречиво изображённую в романе, – значит выйти за пределы допустимого.

В «Войне и мире» великолепие России показано таким образом, что обесцениваются любые радикальные попытки на это великолепие посягнуть. Российское государство так уверено в себе и красноречиво в диалоге с окружающим миром, настолько устоялось как общность граждан, что любые сомнения в законности империи или русских этнических границ выглядят не более уместными, чем вопрос о существовании Бога в разгар церковной службы». В сухом остатке этого выразительного пассажа – довольно нехитрая мысль. Талант автора «Войны и мира» оказывается призванным на службу «основополагающему политическому мифу империи». Почившая в бозе раннесоветская (вульгарно-социологическая) критика, любившая потолковать о социальном заказе, получает шанс на комфортное воскрешение.

Удивительно, что Томпсон не догадалась приписать Толстому честь наиболее вдохновенного толкования известной уваровской формулы – «православие, самодержавие, народность». Ибо, согласно авторской логике, толстовский образ России выполнял чисто служебную, можно сказать, пропагандистскую роль.

«Война и мир» – это своего рода пиар, искусно скрывающий «основы империализма», на которых зиждется государство. Гениальность Толстого ангажирована империей и «задействована» для того, чтобы оградить от внешней (да и внутренней!) критики «мифическую абстракцию, известную как Россия». Замечательны те интеллектуальные усилия, которые прилагает автор, чтобы поставить под сомнение идейные мотивы Толстого и, главным образом, чистоту его патриотизма: «Рассказ о вторжении французов создаёт миф о русской имперской невинности и помогает узаконить русскую империалистическую активность. «Война и мир» трактует главный театр войны против Наполеона – Восточную Европу – как законно русскую территорию».

Следствием этого мифа стало закрепление в национальном сознании представления, что именно Россия выступает как единственная спасительница Европы от мирового зла. И хотя речь ведётся, казалось бы, только о войне 1812–1814 годов, срывающая «все и всяческие маски» оппонентка Толстого, безусловно, хотела бы распространить свои аллюзии на драматический опыт ХХ века. Она полагает, что победа над Наполеоном (и в ещё большей степени – изображение этой победы Толстым) способствовала тому, что кавказская тема была как бы поглощена европейским триумфом России: это позволило последней без особых помех довершить свои завоевания на Юге. «Писатель, столь забывчивый о делах империи на Кавказе (сделаем из деликатности вид, что мы тоже не читали «Хаджи-Мурата»! – И.В.), однако так негодующий о делах Наполеона, явно работает в империалистическом ключе». И неудивительно поэтому, что Толстой смотрит на происходящее исключительно «со своего колониального шестка». Автором даже не ставится вопрос, в какой мере романное повествование Толстого отражает реальное движение народной жизни, отвечает её идеалам или соответствует исторической правде.

Определением «миф» как бы дискредитируются если не художественные достоинства романа, то уж, во всяком случае, его идеологическая подоплёка. «Переделка Толстым истории в мифологию добавила блеска тому, что Энтони Смит назвал «центральным политическим мифом» нации». Вот главное обвинение, предъявляемое Толстому. Заметим, однако, что приписанная ему «переделка» есть принцип и метод всякого искусства, без чего оно, искусство, лишилось бы собственных средств и собственного содержания. Можно сказать, что изящная словесность – в известном, разумеется, смысле – как раз и представляет собой систему мифов.

И уж, во всяком случае, находится далеко не в «прямых» отношениях с «историей». Иначе искусство сделалось бы чем-то иным – публицистикой, философией, политологией, военно-стратегической мыслью (поползновения к чему присутствуют в том же «Войне и мире»). Но трактуя миф как вольный или невольный умысел автора, Томпсон непринуждённо навязывает последнему роль искусного трубадура империи. И прежде всего – выразителя её экспансионистских стремлений. При таком взгляде положительные герои Толстого являют собой не что иное, как эстетический камуфляж. Так, капитан Тушин, «человек, который защищает и спасает родину», хотя и заслуживает сострадания в качестве частного лица, но остаётся под подозрением как персонаж: «такие стереотипы смягчают для нас образ России, они делают незаметной её агрессивность и выводят на передний план Россию как образец кротости и самозащиты».

Итак, магия романа роковым образом повлияла на отношение к России зарубежных читателей. Толстой максимально облагородил «имидж» своей страны, что, как это прочитывается у Томпсон между строк, весьма опасно для западного мира, поскольку последний в своём навеянном русской словесностью благодушии может не рассмотреть грозящие ему смертельные беды. Сонм положительных персонажей, представленных Толстым, обезоруживает Запад и делает его беззащитным перед коварным, но ловко маскирующим свои звериные инстинкты врагом. ОХОТА НА ВОЛКОВ Вот знаменитая сцена охоты (приводимая Томпсон не в лучшем переводе: «мы соструним его» – сказано о пойманном волке у Толстого; «we’ll gag her», т.е. «мы вставим ему кляп» – трактует это намерение английская версия).

«Граф Илья Андреич тоже подъехал и потрогал волка. – О, матёрищий какой, – сказал он. – спросил он у Данилы, стоявшего подле него. – Матёрый, ваше сиятельство, – отвечал Данило, поспешно снимая шапку». (Кстати: бессмертное «Какая глыба,? Какой матёрый человечище!» произносится, если верить М. Горькому, непосредственно после того, как Ленину «захотелось прочитать сцену охоты».

(«Матёрый, ваше сиятельство» – должен был бы ответствовать Владимиру Ильичу его собеседник.) Не повлияла ли сама стилистика этого эпизода на характер оценок, дарованных вождём мирового пролетариата автору «Войны и мира»? И что бы буревестнику революции (звание не менее почтенное, чем «зеркало») не поразиться этой в высшей степени знаменательной перекличке, тем более если брать в расчёт обещание «мы соструним его».) Эва Маевски Томпсон тоже любит перечитывать сцену охоты. Она, впрочем, полагает, что сцена эта «сочетает общественный дух со склонностью к насилию, заметной у имперских наций» и что подобное сочетание – общее свойство «имперских облав, которые русские неоднократно проводили в ходе своей истории». Автор ставит Толстому в пример поэму «Смерть волка» француза А. Де Виньи, который в отличие от жестокосердого автора «Войны и мира», взирающего на происходящее глазами охотника, «позволяет волку произнести слова реального страдания» («волк кратко оценивает ситуацию затем закрывает глаза и молча умирает»). Представим, как славно это выглядело бы в контексте толстовского романа! «Тема волка» служит для Томпсон ключом к постижению национального характера.

И если де Виньи ухитряется «заглянуть волку в глаза перед его смертью» и даже, как уже говорилось, воспроизвести его прощальный монолог, то лишённому волколюбия Толстому такие гуманистические порывы глубоко чужды. (Очевидно, американская исследовательница предполагает в читателе полное неведение относительно того, что ненавистник братьев наших меньших ещё и автор «Холстомера».) «Различия между цивилизациями, о которых говорил Сэмюэл Хантингтон, с особой ясностью проявляют себя в противопоставлении этих двух зрелищ убийства животных. (Вот где зарыта собака – вернее, волк, – если мы хотим указать на подлинную причину конфликта цивилизаций!

– И.В.) У Толстого молодая империя и её люди с неослабевающей энергией преследуют и уничтожают врага, они совершенно неспособны понять того, кого победили. Де Виньи демонстрирует способность сопереживать боли другого – качество, фатальное для империй, но характерное для зрелых культур».

Следует поздравить автора с этим открытием. Оказывается, сострадание вовсе не является отличительной чертой русской литературы (не дотягивающей до уровня «зрелых культур»), и те, кто на протяжении полутора веков высоко ценил её именно за это, пребывали в горестном заблуждении. Если до последнего времени на Западе апологетом русского империализма именовали порой Достоевского (главным образом, за некоторые статьи «Дневника писателя»), то теперь этой чести удостоился и Лев Толстой.

Даётся понять, что вершинные достижения русского искусства имеют одну цель: подпитать политическую мифологию, оправдывающую поведение России на мировой арене. С этой точки зрения, скажем, советские писатели мало чем отличаются от своих предшественников и предтеч: у них наличествует та же самая исходная парадигма.

И те, и другие опираются в своём творчестве на неистребимую имперскую ментальность. ОТ КАКОГО НАСЛЕДСТВА ОНИ НЕ ОТКАЗЫВАЮТСЯ Америка всё-таки извлекла бесценные уроки из советского художественного и идейного опыта. Давно признано, что, например, Голливуд с блеском использует наработанные советским кинематографом героические, патриотические и даже лирические «чёрно-белые» штампы (в американском случае этим цветосочетанием можно обозначить ещё и расовую политкорректность).

Nov 14, 2016 - Путевой лист грузового автомобиля заполняется по форме. Как внести исправления в трудовую книжку: правила, образец 2018 года. Путевой лист грузового автомобиля. Образец заполнения, бланк, форма 4с. Скачать путевой лист грузового автомобиля (excel). Как правильно. Nov 28, 2017 - Для того, чтобы не ошибиться, нужно просто соблюдать правила оформления путевых листов грузового автомобиля. Mar 30, 2018 - Правила оформления и ведения путевых листов. Отправить на печать. ИУ-09-22/257 Форма № 4-с для грузовых автомобилей. Dec 25, 2017 - Как правильно заполнить бланк путевого листа грузового автомобиля бюджетного предприятия в 2018 году. Правильное оформление путевого листа грузового автомобиля образец.

Но не менее поразительно то ауканье с нашими отечественными зоилами (в основном рапповского и напостовского толка), которое вдруг возникает в книге современного американского автора. Томпсон предъявляет Толстому те же претензии, что в своё время высказывались автору «Евгения Онегина»: почему не показана истинная народная жизнь, почему всё внимание уделяется, как заметил бы другой толстовед, «верхним десяти тысячам»? С какой стати в романе не отражено «мытьё посуды и натирание полов»?

И нет ли у Пьера Безухова, «этого благородного гиганта», «тайной зависимости от слёз и пота обездоленных людей»? А Наташа Ростова? Ведь её непосредственность «скрывает труд бесчисленных слуг, которые делают эту непосредственность возможной».

Тут приходят на ум пламенные упрёки, обращённые к Пушкину комсомольским поэтом 1920-х (цитируем по памяти): И во мне вскипает правый гнев: Ты попробуй без вина и няни Написать, четыре дня не ев, О любви Онегина к Татьяне. Так, оснащённое, казалось бы, новейшими исследовательскими методологиями и претендующее на новое «нетривиальное» прочтение русской классики сочинение вдруг самым парадоксальным (и даже пародийным!) образом начинает повторять зады того, что мы давно уже проходили. Кто бы мог предположить, что с таким трудом преодолённая точка зрения будет лихо подхвачена нашими – не побоюсь этого слова, сугубо марксистскими – последователями, возросшими на свободной американской земле? И что эти честные неофиты окажутся большими католиками, чем папа. Да, новое – это хорошо забытое старое. Но то зеркало, в которое нам предлагают вглядеться, по своей «отражательной силе» не идёт ни в какое сравнение с аналогичным устройством 1908 года. Там – несмотря на всю безапелляционность подхода и умаление «дикой», ни от каких классовых бурь не зависящей личной воли – был-таки уловлен момент истины.

В книге Томпсон «схвачена» лишь острая политическая потребность. И сотворена соответствующая этой потребности мифология – то есть проделано как раз то, в чём автор тщетно пытается обвинить других.

Толстому в очередной раз повезло стать «зеркалом», то отнюдь не русского империализма, а скорее, новейших тенденций современной американской русистики. (КОМУ ВЫГОДНО?) При чтении этой, как приходится думать, очень своевременной книги естественно возникает вопрос: с какими целями предпринята столь жёсткая интеллектуальная атака, направленная на дискредитацию самых основ национального духа? И главное, почему она приурочена к нынешнему положению дел? Культурное достояние, в частности, классическая словесность – едва ли не единственный и последний козырь России в свершающейся на наших глазах мировой игре. Лишить страну статуса великой державы довольно просто, если иметь в виду её нынешний экономический, военный и, может быть, даже духовный потенциал.

Гораздо труднее это сделать, если речь идёт о прошлом – о созижденной за последние два с лишним века российской культуре. Она всё ещё оказывает могучее воздействие на мировое сознание. Попытки доказать, что основы этой культуры, несмотря на все её бесспорные достижения, не вполне бескорыстны и имеют не вполне чистый источник, иными словами, что они империалистичны и тоталитарны (о чём раньше наивный Запад как бы не задумывался), что русское искусство совершенно одноприродно с породившим его государством, – эти попытки в случае их успеха призваны сокрушить остатки былого авторитета России. Прежде всего как великой культурной державы. Если российская словесность при всех своих выдающихся достоинствах обслуживала интересы такой страны, интересы государства, чья политика преследовала исключительно захватнические цели, если даже лучшие русские писатели обозревали происходящее «со своего колониального шестка», то в конечном счёте грош цена такой литературе. Она лишь может вводить в заблуждение – как иностранных читателей, так и собственных граждан. Удар по культуре – это удар в самое чувствилище нации: не менее страшный, чем сокрушение её пространства и её экономических сил.

Последнее в принципе восстановимо; культура же, этическая сущность которой поставлена под подозрение, реабилитации не подлежит. Разоблачив русскую литературу (в отношении которой Запад всегда испытывал известное почтение), можно уже не церемониться со страной, её породившей. В нынешний, переломный для России момент, когда решается её историческая судьба, для тех кругов Запада, которые скрытно или вполне откровенно страшатся её физического и духовного возрождения, важно доказать: независимо от социального строя имперское сознание является постоянной и доминирующей российской чертой.

Эта черта воплотилась, в частности, в «стержневом» национальном мифе, созданном гением Толстого. Таким образом, опасность, исходящая от России, не есть следствие её исторических предпочтений или воли её правительств: это, так сказать, врождённое онтологическое свойство, присущее самому характеру нации. Нации, которой Запад никогда не должен доверять и по отношению к которой всегда следует быть настороже. И современная Россия, унаследовавшая ментальность, столь ярко запечатлённую Толстым, не способна отказаться от своей имперской сущности. Так сугубо литературоведческий анализ, применённый к классическому тексту, на самом деле имеет в виду ближайшие и отдалённые политические цели. Что ж, согласимся с Э.М.

Томпсон: очень мало наций так преуспело «в создании своего мирового образа». И в этом, конечно, немало виноват великий имиджмейкер – граф Лев Николаевич Толстой. Работа К.Ю. Резникова «Русское самосознание как предмет исследования в университетах США» написана в рамках поддержанного РГНФ и руководимого нами проекта № 0а «Образ России в национальном самосознании: исторический и современный контекст». Настоящая статья также является частью этого проекта. Перепечатка материалов с сайта только с разрешения автора.

( Тех, кто не владеет украинским, к сожалению ссылками порадовать не могу. Книга на русский не переведена.- И в обозримом будущем / учитывая содержание книги /, ждать появления этой книги на русском языке не стоит).

'Крок за кроком, етап за етапом (Пушкін, Лермонтов, Толстой, Тургенєв, В.Шкловскій, Д.Ліхачов, Солженіцин, В.Распутін, - аж до сучасного “античеченського дискурсу”!) Е.Томпсон відстежує, як Російська імперія творила свій образ у слові. Образ, у який сама повірила – і переконала в його правдивості інших. Зокрема й ті, підкорені нею народи, які самі в цьому образі начисто “зникали”, позбавлялися свого власного голосу, права, як каже Е.Томпсон, «розповісти свою власну історію»'. «Постколоніальні дослідження» – одна з наймодніших тем у гуманітаристиці, причому вже не перший рік.

Чому на території колишньої Російської імперії ця тема не стала не тільки провідною, але й скільки-небудь помітною? Такі дослідження розвинулися на ґрунті свободи слова, що має місце у так званому західному світі вже багато поколінь. Іноді вона веде до відчуття політичного простору за допомогою самокритики, а іноді засмічує простір дискурсу «частковими правдами» й маніпуляцією. Постколоніальні дослідження – це частина самокритики. Московська держава, а потім Російська імперія та Радянський Союз успадкували від монголів неймовірну прихильність до приховування політичної й інтелектуальної інформації. Росія звикла засекречувати все – не тільки економічні та мілітарні дані, але й розвиток гуманітаристики й мислення у світі.

Тому ті міркування про метрополії та периферії, що вже стали частиною повсякденного інтелектуального дискурсу на Заході, в Росії здаються бентежними новаціями. Про те, що кілька десятків років тому з’явилася нова галузь гуманітаристики, росіяни навіть не знали, оскільки їхні правителі вважали, що введення термінології постколоніалізму в університети може зашкодити пануванню Москви над різними суб’єктами Російської Федерації. Імперські нації зазвичай не визнають законність захисного націоналізму й представляють його як злочин або беззаконня.

Отже, росіяни не розуміють, що цілком нормально впроваджувати в Україні закони, наприклад, на користь української мови, літератури, культури тощо. Вони вважають це дискримінацією.

Колоніальні імперії в культурному аспекті мають певний шарм, якому важко протистояти. Велика Британія, Франція, Росія, Іспанія, Австрія – найяскравіші (й по-своєму привабливі) сторінки їхньої історії пов’язані саме з імперським духом. Яким чином сьогодні сприймати їхню культурну спадщину, вона ж замішана на рабській праці, крові й придушенні «інородців»? – На жаль, багато в історії людства влаштоване таким чином. Тож ми маємо прагнути показати любителям імперій їхнє зло, а не тільки їхню красу, а самі дивитися на імперії як на суміш краси та варварства.

Імперії привабливі й водночас руйнівні. Але треба пам’ятати про рівні цієї руйнівності. Британська та Французька імперії руйнували, та вони ж і будували. Сучасна Індія запозичувала у своїх завойовників політичну систему (демократію) й інші суспільні інститути. Росія тільки руйнувала, вона не внесла в поневолені країни Європи жодної корисної установи, жодної цивілізованої інституції, нічого позитивного чи такого, що б розвивало ці країни – тільки страх перед «владою» й державою, відсутність особистої свободи, атомізацію суспільства, постійну брехню в ЗМІ.

Росія дотепер нічого не продукує, окрім сировини та зброї. Вона блокувала розвиток тих європейських і азійських народів, які мали нещастя потрапити до її рук. Окрім монголів, у світі ніколи не існувала імперія такого рівня руйнації. Коли я дивлюся на палаци Петербурга (зведені на польські, литовські й українські кошти, як зазначив Адам Міцкевич у 1830-х роках), на наукові інститути Москви (побудовані, між іншим, за гроші неросійських радянських республік), я бачу тільки вигоди для росіян, але нічого позитивного для неросійських республік, не говорячи вже про людство – й тому захоплення значно менше. Я також думаю про нездатність росіян подивитися на свою країну з погляду тих країн, які росіяни зруйнували. Я думаю про лицемірство російських правлячих класів, про їхню нездатність до шляхетності, до великодушності, про їхню примітивну територіальну клептоманію – і моє захоплення слабшає. Як відокремити у великому художникові носія імперського духу від генія, який завжди сучасний?

Лєрмонтов усмиряв горців, Достоєвскій мріяв про «протоки», Булгаков знущався з хохлів. Чи може українець любити Булгакова (як, наприклад, у Ізраїлі дотепер табу на Ваґнера)? – Це особистий вибір. Українців цілком можна зрозуміти, якщо вони не захочуть друкувати й перекладати Булгакова. Вони мають право не насолоджуватися автором, який, попри свій талант, ображає їхню національну ідентичність. Але українці, якщо захочуть, можуть насолоджуватися Булгаковим, а чеченці – Лєрмонтовим, хоча обидва письменники ставилися до України й Кавказу як до колоній. Те саме Достоєвскій: він ненавидів західне християнство (яке жорстоко переслідувалося в Російській імперії), в його романах міркування про Росію нагадують міркування Гітлера про Третій Рейх, а його наклепи на західне християнство не гірші за вихватки комуністів.

Те, що він створив карикатури на неросіян і лихословив про Європу, не зашкодило деяким західним читачам (разом зі мною) в чомусь захоплюватися його творами. Неуцтво чи зловтіха письменників є застереженням, що не можна ставитися до літературних творів – навіть якщо вони геніальні – як до абсолютної правди й плутати їх із релігійними текстами, наприклад, із Біблією чи текстами отців християнської церкви (на жаль, деякі дослідники це роблять стосовно Достоєвского).

Навіть геніальні романи містять у собі всі забобони недосконалості. Які перспективи культурного діалогу нинішніх представників колишньої метрополії та колишньої колонії? – Велика Британія та Франція прагнуть вести діалог зі своїми колишніми колоніями. Їм це вдається, бо вони погодилися «допустити до інтелектуальної бесіди» представників колишніх колоній, і конструюють історію, враховуючи їхні голоси. Росії з її істориками далеко до такого розуміння.

Російські інтелектуали (певна річ, винятки є) дотепер не розуміють, у чому полягає експлуатація, – вони всі згадують спорудження шкіл, першість, скажімо, узбеків, у вступі до московських вишів в часи СРСР або статистику, вказуючи, що Москва витрачала більше грошей на якусь периферію, ніж отримувала від неї податків. Іноді колишні західні метрополії прагнуть винагородити колишні колонії за їхню залежність за допомогою вигідних для них економічних угод і безпосередньої економічної підтримки. Про це не може бути й мови в сучасній Росії, яка, навпаки, прагне «покарати» колишні колонії за те, що вони від Росії відірвалися. Крім того, в російських урядових і «патріотичних» колах спостерігається величезне й відкрите презирство до слабких – до скорених, до меншин, до маленьких або середніх народів. Досить почитати російський сайт www.inosmi.ru, щоб познайомитися з жахливим (і заохочуваним властями) рівнем суспільної свідомості в цій галузі.

Деякі мої статті з американських газет з’явилися там у перекладі – про рівень коментарів неможливо говорити (тепер вони вичищені, але спочатку був грубий мат), причому в перекладах були підробки: з однієї статті зникло ключове речення про те, що довготривала мета Росії – посварити США та Європейський Союз. Часті напади на неросіян на вулицях Москви, що закінчуються іноді вбивствами, теж свідчать, що в деяких аспектах суспільного життя російські громадяни знаходяться на досить примітивному рівні. Всередині російської самосвідомості я бачу культ насильства й віру, що за допомогою насильства можна все зробити. Пам’ятаєте, як Сталін питав, скільки у Папи Римського дивізій?

Нічого не змінилося в цій царині, росіяни далі рахують дивізії, замість узятися за побудову стабільного й вільного життя для росіян і неросіян у Російській Федерації. За таких обставин у Росії не може йтися про відчуття історичної провини стосовно колоній. Звичайно, говорити про грошову винагороду за експлуатацію – це утопія, та хотілося б віднайти хоча би маленькі зміни в російській самосвідомості. В Польщі, я думаю, ці зміни вже сталися, й значна частина інтелектуалів розуміють, що поляки намагалися полонізувати українців у часи Другої польської республіки й раніше, коли було ясно, що Україна має свою власну ідентичність. Я читала кілька наукових робіт на цю тему, написаних сучасними поляками, в яких відстоюються українські інтереси. В сучасній Росії це було б немислимо.

Отже, треба дочекатися, коли певна кількість російських інтелектуалів визнають, що Україна не периферія, а окрема нація й ідентичність. Тим часом треба робити все можливе, щоб популяризувати українську позицію в Росії за допомогою друкованого слова, гуманітаристики й університету. У чому, на вашу думку, причина неадекватної агресивності сьогоднішньої Росії – політиків, журналістів, інтелектуалів (!) – стосовно України як такої, незалежно від приводу? – Після втрати багатьох колоній в 1989–1991 роках Росія хоче повернути їх назад. Причому Україна – це особливий тип колонії. Її можна порівняти зі стародавньою Грецією по відношенню до Римської імперії. Грецію римляни підкорили, та вони також у неї вчилися, бо культура Греції за рівнем була значно вищою за культуру ранніх римлян.

Тому саме Україну росіяни б дуже хотіли повернути назад, зробити з неї периферію Москви й назавжди знищити прагнення до незалежності. Як окрема нація й держава Україна викликає в росіян почуття неповноцінності та неспокій, що проявляються як агресивність. Упродовж багатьох сторіч Росія була клептократією – вона «крала» території інших націй і розвивалася завдяки цим крадіжкам. Росія ніколи не існувала як мирна держава. Вона сформувалася як країна, що постійно веде якусь війну. Здається, що без завоювання й підкорення, а якщо це неможливо, приниження неросіян, російські правлячі класи просто не вміють існувати й провадити політику. Як ви ставитеся до практики «позитивної дискримінації» в культурно-мовній політиці колишніх колоній?

Якщо вона припустима, то чи має бути чесно декларована як така? – Це неминуче та нормально. Українці мають право віддавати перевагу своїй мові, історії, ідентичності, перш ніж дати можливість колишнім колонізаторам поширювати їхню ідентичність. У Америці ми це робили стосовно деяких (не всіх, на жаль) меншин: ті, кого дискримінували в минулому, отримували право бути першими в черзі.

Ева Томпсон Трубадуры Империи Скачать

Це називалося affirmative action. Як тимчасовий засіб такі дії цілком виправдані. Звичайно, коли держава зміцніє, через покоління чи два, цього типу позитивна дискримінація має припинитися. Є місця, особливо дорогі колишнім колонізаторам: для росіян – це стародавній Київ, із якого вони одержали християнство. Тут треба проявити делікатність і пошану до почуттів колишніх колонізаторів, і не вдаватися до суперечок. Щодо мови та пов’язаних із нею царин – літератури, культури тощо українська має бути бенефіціантом «позитивній дискримінації».

В Америці це називається preferential treatment, і ми вживали його, щоб винагородити несправедливості минулого. Це не означає, що прийнятно вдаватися до насильства чи пропонувати якусь фантастичну версію історії України в міфологічному минулому, бо рано чи пізно вчені її викриють, що, по суті, відбулося з російською міфологією про «єдність» України й Москви в середньовіччі. Саму книгу - ЕВА М. ТОМПСОН ТРУБАДУРИ ІМПЕРІЇ Російська література і колоніалізм (Ewa M.

THOMPSON IMPERIAL KNOWLEDGE Russian Literature and Colonialism ) - В Україні можно придбати. Або читати онлайн наприклад тут.